Помимо деления на «парижским» французский и провинциальные диалекты существовал еще «версальский» диалект, на котором говорил двор  около сотни избранных, которые, однако, служили примером для подражания (как правило, неудачного). Этот диалект вовсе не был чем-то особенно возвышенным: придворная аристократия использовала в речи крестьянские словечки, проглатывала слоги (вместо «Талейран» говорили «Тальран»*); в то время как у парижских буржуа считалось верхом изысканности передавать наилучшие пожелания «госпоже вашей супруге», герцоги называли свою половину попросту «моя жена». Все эти тонкости, которые было невозможно запомнить или заучить, усваивались лишь в процессе длительного общения.

Джакомо Казанова, который в первое время после своего прибытия в Париж потешал своих собеседников ошибками при разговоре на французском языке, звучавшими, однако, весьма пикантно’, впоследствии крайне гордился тем, что ввел в употребление несколько жаргонных словечек. Уже находясь в Лондоне, он был просто счастлив, услышав одно из них из уст некой дамы полусвета, в которой тотчас признал парижанку, часто бывавшую на балах в Опере.В век Просвещения сфера образования по своей косности могла сравниться лишь с медициной; несмотря на бурное развитие научно-популярной литературы, в университетах Франции преподавание по-прежнему велось на латыни.В средней школе преподавать французскую грамматику, чтение и письмо начали только в 1738 году, при сохранении старой системы: ребенок сначала должен был выучиться латыни, а уж затем французскому. Лишь в 1760-х годах наметился кое-какой прогресс, и то лишь в обучении мальчиков в городах. Девочки вообще не получали образования, только дворянки могли пользоваться уроками частных учителей. В 1780-х положение улучшилось: в Париже даже у 40 процентов слуг имелись книги на французском языке.

В России просветительский импульс, который Петр Великий задал своей железной рукой, достаточно быстро ослабел. Учились из-под палки по долгу службы, а после «Манифеста о вольности дворянства», изданного Петром III (1762), надобность в учении как бы отпала сама собой. По крайней мере, дворянские недоросли, не собиравшиеся служить или состоять при дворе, вполне обходились без учености.К 25-летию Московского университета число студентов не доходило до сотни; иногда на юридическом и медицинском факультетах оставалось по одному студенту и по одному профессору, который читал все науки; студенты занимались в университете не более ста дней в году, с кафедр почти не слышно было родной речи; люди хорошего общества побаивались пускать в университет сыновей, поскольку там их могли «научить плохому».